Однажды приятель, вовсе не склонный к сантиментам, признался, что холодными зимними ночами плакал над книгой.

Я попытался осторожно уточнить:
– Рыдал над «Анной Карениной» или над «Цветами запоздалыми»? Может, тебе до слез стало жаль Нину из «Маскарада» или растрогала судьба дяди Вани?

Однако оказалось, что горючими слезами приятель исходил над томиком Державина! Мои шутки о чрезмерной и даже болезненной впечатлительности он сухо отверг и посоветовал самому обратиться к творчеству Гавриила Романовича. Только не рекомендовал читать на голодный желудок ни почтенного стихотворца, ни прочих уважаемых и досточтимых русских литераторов.

Вечером, позевывая, я начал штудировать Державина и вскоре наткнулся на строки, от которых мигом пропала дремота:

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!

Так вот почему расчувствовался мой приятель! А беспощадный Гавриил Романович продолжал:

Я озреваю стол – и вижу разных блюд
цветник, поставленный узором.

Ну, это уже слишком! Сглотнув слюну, заглядываю в пустынный холодильник, и меня охватывает глубокая тоска. Решаю перейти на прозу: может, полегчает.

Увы, первый, кто встретился мне у любимого еще вчера Гоголя, был старичок Афанасий Иванович из «Старосветских помещиков», бесконечно что-то жующий, пьющий и грызущий. А жена продолжает его подкармливать: «Это пирожки с сыром! Это с урдой! А вот это те, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустой и гречневой кашей». Господи! Сколько же можно есть! «Будьте осторожны, Пульхерия Ивановна! – пытаюсь я докричаться сквозь толщу столетий. – Ведь через пару-тройку страниц вы его потеряете. Пока не поздно, сажайте мужа на диету!»

Сон исчезает. Меня переполняет злоба на всех писателей-обжор. В отчаянии пытаюсь забыться советами сторонников рационального питания – Галины Шаталовой и Поля Брэгга. Напрасно – корифеи литературы куда сильнее! Через десять минут обе книги летят в сторону, а я вспоминаю физический закон: действие равно противодействию. Последнее оказывается даже сильнее, и я в ночи бегу разогревать оставшуюся от ужина картошку.

А ведь как спокойно было при старом режиме! Поэт Юрий Кублановский не даст соврать:

Запомни: покойницкий блеск в магазине,
заржавленный жертвенный крюк,
где к белой головке идут, как к святыне.
И апофеозом лежит на витрине
последний замшелый продукт.

Слезы закапали к рассвету – после рассказа Чехова о гурмане, которого на вершине гастрономического блаженства хватил апоплексический удар. Смерть уже дышит в лицо, а он «...положил на блины самый жирный кусок семги, кильку и сардинку, потом уж, млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот».

В конце концов, мне все-таки удалось забыться беспокойной дремотой. Но под бешеный стук сердца и печальное урчание желудка меня и во сне продолжали терзать классики всех эпох: они ели, пили и декламировали. Кое-что я запомнил. Например, вот только что избранный на царство Борис Годунов истерически вопит:

...сзывать весь наш народ на пир,
Всех, от вельмож до нищего слепца;
Всем вольный вход, все гости дорогие.

Да мы, царь-надежа, с превеликим удовольствием!
Привиделся Пастернак, находившийся в предвкушении знатного угощения и потому читавший свое творение весьма эмоционально:

По соседству в столовой
Зелень, горы икры.
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры...

С той ночи я в классиках здорово разочаровался. И, как вы понимаете, более всего в тех, кто живописал еду высоким стилем, с неподобающими красотами и совершенно непереносимыми на заре нашего дорогого двадцать первого века издевательскими деталями.

Скромнее надо быть, господа!